ПАМЯТЬ
Этот материал
передал в «Футбол» Анатолий ПОПОВ, в прошлом главный редактор газеты
«Московский автозаводец». Он оказался последним журналистом, который навестил
Эдуарда Стрельцова в столичном онкологическом центре.
ЭДУАРД СТРЕЛЬЦОВ. ПОСЛЕДНЕЕ ИНТЕРВЬЮ
Впрочем,
вряд ли можно назвать эти заметки интервью. Мои записи в блокноте и на
диктофоне послужили основой предполагаемого материала. И если они дополнят
кое-что в портрете Эдуарда Анатольевича Стрельцова, я смогу свою задачу перед
памятью о нем и почитателями его таланта считать выполненной.
...Контраст
поразительный. После безумствующего полуденного летнего города —
предупредительная тишина и прохлада холлов, взмах лифта вне пространства и времени,
параболические лемовские коридоры... Я шагнул в комнату номер четыре,
окончательно уверовав, что нахожусь в четвертом, неведомом мне доселе
измерении.
Стрельцов
не удивился моему приходу. Улыбнулся приветливо и заинтересованно, с искоркой.
Стрельцовско-гагаринская открытость выписана уже в количественном объеме
предостаточно. Что здесь можно добавить? Истинный русский характер порой
преподносит «дай боже» какое многоцветие мысли, с ее вечными надеждами,
противоречиями и радостями. И все же наивно-детское — как прекрасен этот мир —
у любимца миллионов свое, стрелецкое.
Передам
лишь часть нашего полуторачасового, «двухтаймового» разговора. Так уж
получилось, что я оказался последним из журналистов, которые разговаривали с
одним из самых-самых футболистов нашего времени.
Разговор
об Имени в футболе он свернул, что есть, разом — имя, имя... При чем здесь имя!
Главное, человеком быть. Рядом с почитаемыми безоговорочно Федотовым и Бобровым
он вспоминает первых своих товарищей по сборной Дементьева, Симоняна, Иванова,
Голубева...
И без
всякого перехода как-то сразу включился, как было в игре: мягко и незаметно,
стал уводить меня совсем в другую часть своего жизненного поля.
— Вот
случай со мной. Были у нас выходные дни, а жил я тогда в Перове. Прихожу где-то
в полдвенадцатого с танцверанды, а мать говорит: «Тебе завтра в Мячково надо
быть. Два раза за тобой приезжали. Завтра со сборной Эфиопии играть».
Отоспался
дома, а утром поехал. Все нормально. Первый тайм отыграли, штук шесть забили. В
перерыве к нам заходят в одинаковых костюмах и говорят:
— Во
втором тайме не надо забивать. Что вы, не видите, ребята, они играть не умеют.
Выходим
во втором. Не забивать, так не забивать. А Сенюков как будто нарочно навесной в
сторону их ворот с центра пробил. Вратарь пятился, пятился и пропустил. «Ну,
Николай Николаевич, говорю, связался ты с органами!» А тот: «Я, честное слово,
не нарочно!» Весь тайм ему серьезно так повторяю, а он свое: «Не виноват, так
получилось, не хотел...» А я ему еще подкидываю; «Ты теперь бей, мол, по своим
воротам!» Пару раз он по трибунам на отбой крепко бил. А после матча все
обхохотались.
Смеялся
он по-доброму, самым искренним сопереживанием по тому серьезному моменту, а я,
грешен, подумал, не финтит ли Эдуард Анатольевич. Как раньше — уводя, растаскивая
защиту и разоружая одной пяткой. И тогда, поддавшись на его уловку, не
вспоминать полей Мельбурна, Швеции... успехов пятидесятых, с обывательской
нахрапистостью я вернул его в центр поля.
Каждый
знает, что не в характере Стрельцова уходить от единоборства. И он, как прежде,
разворачивая на пятачке несколько защитников, сделал свой знаменитый рывок и
пробил без отрыва, стремительно.
— А
там все ясно. У нас все можно. Хотели, видимо, все пятнадцать дать, да судья, вероятно,
испугался болельщиков, а вдруг суд разнесут. Даже охранники удивлялись — за
подобное здесь не судили и не больше трех, а то и совсем подчистую.
На
его лице ни тени оправдания и упрека. Ни возмущенных всплесков эмоций.
— За
годы отсутствия играл только один раз. Нас вывезли на пятый лагпункт,
километрах в трехстах от Кирова, в тайге. Кругом решетки, решетки... охрана,
охрана, аж в две шеренги...
А так
— работал в бригаде на железной дороге такелажником. Вот только воды не было.
Речушка там мелкая, запруду делали. Две шайки воды на месяц давали. А летом
пить хочется. Лошадь одна и бочка одна. Народу полно. Директор пищеблока бежит
— ребята, вы же меня убьете! Сейчас приедут с лесоповала, пищу надо везти. А
ему навстречу с оглоблями. Уйди...
Придешь
попить, кружку зачерпнешь и пьешь. Глаза закроешь, ну чтобы головастиков не
видеть.
Нет.
Нет. В Электростали играть негде. Вначале на химзаводе работал. Походил в
спецодежде. Радиация там. Зато воды было вдосталь и до и после смены. Кормили
хорошо, фруктов навалом. Наслушался траурных оркестров. Потом повезло, на
строительство домов попал.
Так
уж получилось, что предписание: «Только на повал или тяжелые работы»,
написанное с чьей-то легкой руки, выдюжил самый-самый футболист сполна.
Игра.
По В.Далю это — «...предмет, то, чем играют и во что играют: забава,
установленная по правилам, и вещи для того служащие». А чуть дальше не без
удовольствия можно прочитать: «Играть, шутить, тешиться, веселиться,
забавляться, проводить время потехой, заниматься чем-то для забавы, от скуки,
безделья...» Трудно упрекнуть Н.Старостина в незнании «живаго великорусскаго
языка». Но подметил он весьма точно. После возвращения в футбол Эдуарда
Анатольевича и присвоения ему «лучшего футболиста года», сказал:
— А
что же мы все эти годы делали?
Действительно,
тешиться и забавляться Стрельцов не стал. Он заиграл в новый, «современный» футбол.
И
тут, как мне кажется, удалось перемудрить самого-самого футболиста и вывести
его на поле, проходившего тогда итальянского чемпионата мира. Он, как и прежде,
«тигрой» начал пастись в центре поля. Ловил мысли игроков, вел с ними монолог.
—
Конечно, сыграл бы. Я и в тот, и в другой футбол играл. И трое, и четверо
нападающих было, а то и двое, зато защиты бог знает сколько.
—
Далеко ушел футбол?!
— Игроки
недалеко.
Стрельцов
будто ждал заветной передачи в центр поля, чтобы заставить вздрогнуть стадион.
Он кружил в штрафной с нынешними футболистами трех понравившихся ему команд —
ФРГ, Италии, Бразилии. Вновь и вновь начинал и наигрывал ситуации. И все получалось...
Получалось
и в пятидесятые, и шестидесятые. Получалось потому, что стоял у истоков
будущего этой игры. Он интуитивно соединял школу прямолинейного, уходящего в
Лету, английского футболиста с гибкостью и эластичностью южно-американского.
Финальным
свистком прозвучал больничный звонок на обед.
— Не
пойду,— вслух решил Эдуард Анатольевич, еще разгоряченный разговором.
Пришлось
схитрить. Я пошел на него напрямую тараном, как некогда он в молодости на
защиту противника: «А что писать-то мне?» Стрельцов бросил на меня едва
заметный взгляд: «А ты Саше Нилину позвони. Он знает».
Эдуард
Анатольевич встал с кровати, и моя галстучная респектабельность рядом с его
фигурой растворилась. Он шел по коридору мягко, слегка раскачиваясь по
сторонам, как прежде на поле. А я смотрел на его ноги, ладно скроенные матушкой
природой, знаменитые пальцы, которые, могу засвидетельствовать, вполне могли бы
стать моделью Фидию, Праксителю и Микельанжело. Его фигуру не портила
сутулость, которой отмечено целое поколение мальчишек военных лет.
Говорил
мягко в телефонную трубку: «Мам (это жене, Раисе Михайловне), дай отдышаться.
Да, не хочу сейчас есть. Игорь утром накормил. Мне один телефончик нужен.
Да-да. Он здесь у меня...»
Расставание
по-мужски скупое, с обещанием зайти как только напишется. Он по достоинству
молчаливо оценил обещание. И еще с надеждой, в которой угадывалась грусть и
укор многим, кого нет в эту трудную минуту рядом. Стрельцов уходил по
изогнутому дугой коридору... Но не будь он Стрельцовым, у края видимости, на
последнем изломе повернулся и во взгляде было — вижу поле, есть с кем играть.
— Ты
знаешь, завтра не приходи, у меня... Все будет хорошо...
Он
неуловимым стрельцовским движением сместился влево, вправо, и не было никакого
четвертого измерения, была реальность — футбол и жизнь, как есть, без прикрас.
Анатолий ПОПОВ.
1990-1995.
(«Футбол»,
1995, №8)