ВАЛЕНТИН ИВАНОВ

ОН БЫЛ СИЛЬНЕЕ ВСЕХ НА ФУТБОЛЬНОМ ПОЛЕ И СЛАБЕЕ ВСЕХ ЗА ЕГО ПРЕДЕЛАМИ

Мой первый сезон в большом футболе принес мне и первую медаль — бронзовую медаль чемпионата страны. Да, мы заняли третье место. «Торпедо» крайне неудачно начало сезон, и вместо Виктора Александровича Маслова старшим тренером назначили Николая Петровича Морозова. Сразу же после этого назначения мы проиграли один какой-то матч, а за ним пошла длинная серия побед, которые и вывели нас на призовое место.

Потом я привык к таким чудесам, они случались в моей футбольной жизни еще не раз: приходил новый тренер и словно вливал в артерии команды свежую кровь. И на трибунах шли разговоры: вот, дескать, давно бы пригласить А. вместо Б., и все было бы в порядке намного раньше. Как ни странно, но такое можно услышать и от людей, близких к футболу.

Нет, за день, за неделю, за месяц новый человек, будь он семи пядей во лбу, не в состоянии совершить революцию в футбольной команде. Любая серия побед — плод долгого и кропотливого труда, она вынашивается в тренировочных лабораториях, и силы для рывка накапливаются заранее.

А нередко бывает так: все готово к штурму — войска расставлены, подведены резервы, стратегический план разработан до мельчайших подробностей, армии ждут сигнала к атаке. И в этот момент где-то в «ставке» находится человек, которому не терпится. Он не очень в курсе дел команды, но считает, что командующий медлителен, нерешителен, неразворотлив. И происходит смена руководства. Сигнал к наступлению трубит новый тренер. Штурм, как и должно было быть, заканчивается триумфом. Но плоды победы пожинает не тот, кто выносил ее в своем сердце и одухотворил ее своими идеями, а случайный счастливчик, пришедший на готовенькое.

Я не хотел бы, чтобы Н.П.Морозов принял это отступление на свой счет. Человек он в футболе известный, заслуженный, работал со сборной страны, и не его вина, что тогда, в 1953 году, именно его поставила судьба на место другого тренера, подготовившего успех команды.

Да тот успех «Торпедо и не стоит особенно переоценивать. Игра наша была очень далека от идеала. Мы выплыли наверх, вынесенные волной безвременья, которое захлестнуло наш футбол. Как и все прочие, мы были на перепутье, нам еще только предстояло начать поиски своего лица.

Закончили свою карьеру Пономарев, братья Жарковы, Севидов, Морозов, Мошкаркин. Доигрывали последние дни их партнеры Гомес, Соломатин, Чайко, Сочнев. Опустевшие места заняли игроки из других команд — неплохие, опытные, но игроки, для которых «Торпедо» не было родным клубом. Робким шепотком звучал в этом нестройном хоре голос нового поколения торпедовцев.

Накануне одного из первых матчей нового сезона заболел наш левый край А.Гулевский, и на его место поставили новичка — высокого, плечистого парня с закрывающей лоб челкой, которая была тогда в моде главным образом у ребят, старавшихся выглядеть «своими в доску». Знали мы о нем немного: что ему нет еще и семнадцати, что живет он в Перове и работает на заводе «Фрезер».

На поле он повел себя так, будто всю жизнь только и делал, что играл в основном составе «Торпедо». В первый раз, как к нему попал мяч, он пошел с ним прямо на защитника, обвел его, потом другого, третьего и прострелил вдоль ворот. Во время следующей нашей атаки он уже сместился поближе к центру, и в удобный момент, не раздумывая и не сомневаясь, пробил по воротам. Пробил, не останавливая мяч, сильно и точно. Не помню уж, забил ли он гол в первой же игре. Если и нет, то во второй — забил.

На разборе его похвалили, но он не выказал по этому поводу никаких эмоций. После третьего матча его вернули в дубль: выздоровел Гулевский, игрок, которого неудобно было отправить на скамью запасных. И снова наш новичок не выказал ни огорчения, ни удивления, оставшись, как всегда, безучастным.

Но его необходимость на поле стала уже очевидной, его отсутствие ощущалось. Надо было его куда-то пристроить. И пристроили — в центр.

Так стал моим партнером Эдуард Стрельцов, человек, с которым мы прошли все огни, воды и медные трубы футбола, человек, с которым нас связывала не только игра, но и близкая дружба, человек, которому суждено было пережить такие взлеты и падения, каких в футболе не знал никто ни до, пи после него.

Как писать о Стрельцове? Я знаю его вот уже без малого двадцать лет, но он остается для меня неразгаданной загадкой. Но писать о нем я обязан. Уже хотя бы потому, что знаю его эти без малого двадцать лет. Знаю, наверное, лучше и ближе, чем другие люди. И уж если не я, то кто же?

А как писать? Сказать, что он сильный человек? Это сказать надо, потому что это правда. Но он ведь и слабый человек, и такой слабый, что впору только руками развести. Назвать его добрым? Да, конечно, он добр, беспредельно добр. Но как часто эта доброта оборачивалась непоправимым, ужасным злом и для него самого и для окружающих! В нем уживаются мощь в удаль с непонятной, необъяснимой инертностью, с неумением и нежеланием идти против течения. Он грозен и неудержим на поле, но флегматичен и податлив в быту. Он весь словно соткан из противоречий. В нем мирно соседствуют качества, каждое из которых должно бы начисто исключать другое. Видимо, этим объясняется его странная футбольная судьба.

Я бы сказал так: Стрельцов, как Антей у матери Земли, черпал неиссякаемую силу у поля и мяча. Но как только он расставался с мячом и покидал поле, он становился слаб и незащищен перед превратностями и соблазнами, которые ставит жизнь на пути каждого известного спортсмена, особенно футболиста.

Мы с первого же раза стали играть рядом: он — центр, я — инсайд, словно так было всегда. Мы не сыгрывались, не сговаривались, не распределяли зоны действий. Я на поле всегда интуитивно искал Стрельцова. Даже не искал. Я чувствовал, что вот сейчас, когда у меня мяч, он должен оказаться там-то. Потому что та позиция — самая удобная и самая естественная. И я, не глядя, пасовал туда. Если же не пасовал, а решал вести мяч дальше, то опять знал: Стрельцов теперь переместился в такую-то точку. И опять никогда не ошибался.

Когда с мячом оказывался Стрельцов, я опять-таки почти безошибочно определял, что он с этим мячом сделает через мгновение. Я, скажем, говорил себе: «Быстро обегай его слева, сейчас он пяткой вбросит мяч в штрафную». Я делал рывок и получал мяч в той точке, где его ждал.

Как родилось это взаимопонимание?

Партнера по игре постигаешь довольно быстро, особенно того, который играет с тобой бок о бок. Когда ты с мячом, всегда ищешь глазами того, кто открыт, у кого лучшая позиция. Тому и стараешься отдать мяч. Отдал — и сам стремишься открыться. И смотришь одновременно, что делает с мячом его новый владелец: пожадничал ли и решил все остальное взять на себя или распорядился как следует? Чувствуешь удовлетворение, если и он сумел тебя найти, угадать твой ход. И досадуешь, если он мяч потерял.

В игре все это повторяется многократно. И постепенно складываются определенные связи, которые от игры к игре крепнут. Или, наоборот, все слабеют и слабеют, пока не порвутся окончательно. И не потому, что партнер у тебя слабый игрок или в тактике не разбирается. Бывает и так, а бывает и иначе. Бывает, что он и я по-разному понимаем смысл игры, по-разному представляем себе развитие комбинации. Как бы на разных языках говорим. И ты уже невольно ищешь на площадке своего единомышленника, невольно выбираешь его среди всех прочих. Ты знаешь: ему отдашь — от него и получишь.

Это, разумеется, схема. Игра богаче и сложнее. Но по такой вот схеме и развивались наши отношения со Стрельцовым на поле. Связи нащупались вроде бы сами собой и окрепли очень быстро.

Близость в игре способствовала нашему сближению и за пределами поля. Нас вечно и упоминали в газетах заодно, присовокупляя к нашим именам такие термины, как «тандем», «сдвоенный центр», «неразлучная пара», «дуэт», «связка». К тому же мы оба были тогда молоды, оба холосты, к обоим, прожившим нелегкое детство, начавшим зарабатывать хлеб насущный сразу после семилетки, рано пришла спортивная известность. И, словно бы не желая нас отделять друг от друга, нам дали одинаковые квартиры в одном и том же доме.

В общем, так уж все сложилось, что мы не могли не сойтись.

Помню такой случай. Сборная СССР возвратилась после победы на Олимпиаде в Мельбурне. Банкет по этому случаю решили устроить в моей квартире, поскольку в ней была и хозяйка дома — моя мать. Собралось много народа — все заводские. Как положено, произносили тосты за наши дальнейшие успехи. Наконец взял слово кто-то из завкома, не помню уж кто.

— Наши питомцы,— говорит,— нас покидают. Да так в должно быть: оба вы теперь олимпийские чемпионы, оба вы переросли «Торпедо». Мы не знаем, в какую команду оба вы переходите, но желаем вам счастливого пути и просим, чтоб не забывали коллектив, который вас вырастил...

Оба мы были ужасно удивлены этой речью и сказали, что никуда не собираемся уходить с завода и из «Торпедо». Но еще больше удивило меня не то, что нашу судьбу, даже не спросив нас, считали уже решенной, а то, что для всех само собой разумелось: если уходим, то вместе, и не просто вместе, а обязательно в одну команду.

Нас и в сборную взяли вместе, и на установках задание нам всегда давали вместе.

Все это, однако, не значит, что мы были похожи друг на друга как игроки или что были равны друг другу по силе.

Нет, таких футболистов, как Эдуард Стрельцов, я больше не видел. И, думаю, никогда не увижу. Хотя играл с хорошими, сильными и очень сильными футболистами. Стрельцов — это нечто совсем другое. Ему все с избытком вручила природа, будто задалась целью вылепить идеального футболиста. И не просто футболиста, а центрфорварда.

В футболе для Стрельцова не было ничего сложного, ничего загадочного. О знаменитом угловом ударе Лобановского написано много. Лобановский его изобрел и выполнял лучше всех. Он разбегался, а потом ударял по мячу так, что тот сперва летел по прямой, но когда казалось, что вот-вот мяч минует ворота и полетит дальше, он делал крутую дугу и заворачивал прямо к штанге. Это сложный удар, требовавший от исполнителя филигранной техники. И Лобановский, прежде чем овладеть этим ударом, каждый день десятки и сотни раз репетировал его на тренировках.

Увидав этот прием в исполнении Лобановского один-единственный раз, Стрельцов на следующей тренировке установил мяч у углового флага, разбежался и пробил точно так же, как это делал Лобановский. Мяч, сделав на излете какую-то немыслимую закорючку, аккуратно приземлился в сетке ворот.

Меня никогда не покидало какое-то мистическое чувство, что Стрельцов может сделать на поле все, что захочет. Захочет — только очень захочет — забить гол, и забьет. И никто ему не помешает. Это сейчас мне кажется та уверенность мистической, по прошествии многих лет. А тогда я в это верил твердо. И, вполне возможно, был прав...

Историю эту вспоминать горько. Но о ней писали когда-то в газетах, справедливо нас осудив. Я говорю о том случае, когда мы со Стрельцовым умудрились опоздать на поезд Москва — Берлин, увозивший сборную команду СССР на повторный матч со сборной Польши, матч, который открывал победителю дорогу в финал первенства мира 1958 года.

А дело было так. Мы встретились со Стрельцовым днем в Сокольническом парке задолго до отхода поезда, пообедали, заехали навестить мою захворавшую сестру и явились домой за вещами. Я собрал саквояж и о чем-то разговорился с матерью. Раздался телефонный звонок: Стрельцов торопил.

— Не волнуйся, времени еще много, успеем,— успокоил я.— На такси за пятнадцать минут доедем.

— Ну, ладно, будешь выходить — позвони...

Если бы мы обедали без вина да не захватили бы к сестре бутылку шампанского, я не был бы в этот момент так самонадеян. А если бы мы находились на футбольном поле, Стрельцов все сделал бы так, как он считал нужным и как лучше. Но мы были не на поле...

Мы ползли в такси по улице Горького к Белорусскому вокзалу, и пешеходы обгоняли пас. Был час «пик», мостовую запрудили автомобили, и красный свет светофора ежеминутно останавливал движение. Когда мы выскочили на платформу, поезд Москва — Берлин уже ушел. На перроне нас встретил бледный и растерянный работник Федерации футбола, который должен был ехать с командой, но остался из-за нас. Что он мог нам сказать? Мы и сами понимали, что произошло небывалое «ЧП» и что, как бы нас теперь ни наказали, все будет мало.

К счастью, растерянность нашего спутника продолжалась недолго. Мы выбежали втроем на Белорусскую площадь, сели в его машину, выбрались на шоссе и помчались догонять поезд. Мы догнали его в Можайске. Теперь уж дело прошлое, и можно раскрыть секрет: поезд не должен был там останавливаться, но начальник станции оказался болельщиком и, вняв нашим мольбам, остановил состав на несколько секунд.

Уже в Лейпциге, где назначена была наша переигровка, накануне матча мы узнали, как решилась наша судьба. «Пусть играют,— постановили руководители Спорткомитета,— разбираться будем после приезда в зависимости от их игры».

Услышав этот приговор, Стрельцов вздохнул и сказал:

— Да, просто выигрыша мало. Надо забить гол.

Я думал о том же, но вслух сказать не решился: как его забьешь, этот гол?..

Игра началась, и сразу же, столкнувшись в воздухе с польским защитником, Стрельцов рухнул на траву. Попробовал встать, во не смог: видно, травма была нешуточная. Он выполз на беговую дорожку, к нему подбежал доктор.

— Ну что?

— Все нормально. Заморозьте как угодно, делайте, что хотите. Только я должен выйти обратно. Надо забить гол...

Врач стянул ему эластичным бинтом ногу в том месте, где растянулась мышца, и Стрельцов снова вошел в игру.

Мы победили, Стрельцов играл превосходно и забил свой гол.

По возвращении домой нам здорово досталось от начальства, но дело ограничилось устным выговором.

В том матче был такой эпизод. Я оказался с мячом у самой вратарской площадки. Передо мной — только польский вратарь, больше никого. Я делаю обманное движение, он кидается в угол. Теперь и ворота пустые. Мяч у меня в ногах, и никто мне не мешает. Я даже не смотрю в сторону лежащего вратаря, а преспокойно отправляю мяч в противоположный от него угол... Как сумел польский вратарь вскочить — это до сих пор остается для меня загадкой. Я видел только его тело, пролетевшее по воздуху мимо меня и накрывшее мяч у самой линии ворот.

Всю игру я проклинал себя за свою оплошность, всю игру старался ее исправить, но случай больше не представился.

Вот в этом, наверное, и состоит разница между Стрельцовым и мной да и не мной только, а любым другим футболистом: уж если Стрельцов решал, что должен забить гол, то помешать ему не могло ничто.

Я не представляю себе другого человека, который бы вернулся в большой футбол после шестилетнего перерыва — причем перерыв этот пришелся на самый лучший футбольный возраст — в сумел сразу же завоевать себе прежнее место и в своем клубе и в сборной. И ничего не утратил из своих былых качеств. И обогатился новыми, необходимыми для нового футбола, который за эти годы ушел далеко вперед — как-никак позади остались два чемпионата мира.

Но все это в футболе, на поле, с мячом.

Заканчивалась игра, мы принимали душ, переодевались, выходили со стадиона. Каждого из нас поджидал кто-то: жены, девушки, приятели. Стрельцова — приятели. Не те, кого он сам выбрал себе в друзья, а те, которые выбрали его. Кому нравилось, что он может сказать где-нибудь в компании: «Вчера загуляли с Эдиком Стрельцовым до утра». Кто чувствовал себя королем, если сидел за центральным столиком какого-нибудь известного ресторана бок о бок с самим Стрельцовым.

Я все это хорошо знаю, до определенного возраста и у меня было множество таких приятелей. И не только у меня. Уверен, это неизбежные спутники всех известных спортсменов. Только одни постигают цену такой дружбы раньше, другие позже, третьи не постигают вообще.

Чисто внешне годы меняли Стрельцова. Челку, которая делала его первым парнем в Перове, заменял модный кок. Изменился его внешний вид, его туалеты, его речь. Но внутренне он не менялся совершенно. В красивом и будто бы самоуверенном молодом нападающем скрывался робкий, подверженный любым влияниям парень, готовый пойти куда угодно, кто бы ни поманил его пальцем.

На поле он был действительно могуч духом и телом, решителен и неукротим. На поле он был в своей стихии, занят любимым делом, окружен товарищами, командой, чувствовал ее поддержку и старался быть ей необходимым. Старался, как мог. А мог он много. И народ валил на торпедовские матчи. Валил «на Стрельцова».

Но не только на стадион шли смотреть Стрельцова. На свадьбы, на званые банкеты, на пирушки в мужской компании — тоже. Для многих он был желанным и удобным свадебным генералом, приманкой, на которую охотно клевали самые разные люди. Удобной потому, что Стрельцов не умел, не находил в себе силы никому отказывать.

После очередного раза он всякий раз говорил себе:

— Конец. Последний раз. Больше — ни за что.

А после следующего матча его уже вновь поджидали у стадиона какие-то люди. И вновь Эдик сопротивлялся недолго.

— Ну, зайдем на полчасика... Без вина... Посидишь за столом просто так, для виду, и уйдешь...

И эти сто раз слышанные речи всякий раз делали свое роковое дело. «Неудобно отказать хорошему парню, обидятся»,— и все начиналось сначала.

«Спорт требует полной самоотдачи..» «Большие, долгие и стабильные успехи в спорте требуют полного самоотречения, спартанской жизни, умения жертвовать многими мирскими соблазнами...» Все эти истины знает каждый из нас с юных лет назубок, как таблицу умножения. Знает так, как знал прежде любой мальчик из приходского училища «Отче наш»: мог повторить, разбуди его ночью, но не вникал в смысл. Только повзрослев духовно и телесно, начинаешь понимать истинную ценность этих прописных истин. Конечно, есть и среди совсем еще молодых ребят такие, для кого они сразу стали непреложным законом жизни, Либо жизнь заставила их рано повзрослеть, либо домашнее воспитание сказалось, либо такие уж они от роду.

К сожалению, Стрельцов к этой категории людей не принадлежал. А таланта и сил у него было столько, что никакие отклонения от режима не могли на нем сказаться. И он покорно плелся за каждым, стоило тому только произнести заветное: «Ну, Эдик, ну, только на полчасика».

Я знал многих талантливых футболистов, которым принесло много бед неутолимое тщеславие. Внешне картина та же: неумение устоять перед лестью, жажда занимать председательское место всюду, на худой конец хоть в пивной. Нет, Стрельцов никогда не был тщеславен. Бывало, окажемся мы где-нибудь в чужом городе, у кинотеатра, а там огромная очередь в кассу. Единственный шанс добыть билеты — отправить Стрельцова к администратору, чтобы тот сказал ему всего два слова: «Я Стрельцов». И дело будет сделано. Но ни разу нам не удавалось использовать этот шанс: не шел Стрельцов, стеснялся. И все растущая популярность его не меняла, он всегда был до застенчивости скромен, глух к овациям трибун и славословию прессы. Но он никогда не умел бороться за себя, за свое человеческое «я», и в этом его трагедия.

Шли годы, одни приносили ему счастливые дни, другие — горькие уроки, а он оставался все таким же неустроенным, все таким же не защищенным от добрых и злых влияний, все так же исполненным самых лучших намерений, на пути осуществления которых вечно что-то вставало. И в конечном счете он оказался отлученным на шесть лет от футбола, да и не только от футбола...

Возвратившись, он вновь завоевал право играть в сборной и опять стал заслуженным мастером спорта. Это после шестилетнего перерыва. О другом бы сказали: «Он совершил подвиг». О Стрельцове этого не говорили. Он не совершал подвига. Он вышел на поле и окунулся в свою стихию. Разве рыба, выброшенная на сушу, может разучиться плавать? Разве человек может разучиться дышать?

И он снова стал сильнейшим и в «Торпедо» и в сборной. Снова люди ходили «на Стрельцова» в не обманывались в своих ожиданиях. И снова он не изнурял себя на тренировках, снова был безразличен к режиму, хотя стал старше, грузнее, не так быстр и неутомим. Но он без видимых усилий перестроил свою игру так, чтобы эти недостатки не были заметны. Он играл теперь иначе, но оставался по-прежнему незаменим на своем месте.

Я оставил футбол раньше Стрельцова. Мне предложили должность старшего тренера «Торпедо». Я сомневался, соглашаться ли. Между игроками и тренером должна лежать некая невидимая граница во взаимоотношениях, без этого тренеру успеха не добиться. А как ее воздвигнешь, эту границу, если еще вчера нынешние твои воспитанники были тебе партнерами? Сегодня ты не вправе прощать им слабости, которые раньше тебя не касались и которыми, вполне возможно, грешил ты сам. Сегодня ты обязан предъявлять к своим товарищам суровые требования, которые и сам не всегда выполнял, о чем они прекрасно знали. Еще вчера для одних я был «Валя», для некоторых «Валька», а завтра для всех должен был стать «Валентин Козьмич».

Меня вызывали к директору, в партком, обещали во всем помогать и не взыскивать на первых порах за неудачи. Я долго отказывался, колебался, снова и снова просил повременить с окончательным решением. Но я в конце концов все-таки согласился. Согласился только потому, что несколько наиболее старых моих друзей-торпедовцев сказали мне:

— Давай, Козьмич. Можешь на нас рассчитывать. Мы будем тебе верной опорой и поддержкой. Обещаем.

Среди них был и Стрельцов.

Мог ли я положиться на своего старого товарища? Этот вопрос даже не приходил мне в голову. Он доказывал мне свою дружбу не раз, доказывал, пожалуй, гораздо чаще, чем я ему. Ну, хотя бы в тот раз, когда мы опоздали на берлинский экспресс. Ведь виноват во всем был я один: это я уговорил Эдика не спешить, это я уверил его, что мы не опаздываем. Стрельцов нигде я никогда не обмолвился об этом ни словом, разделив со мной пополам ответственность за случившееся. И на матче он постарался за двоих.

Я вспоминаю и другой случай из нашей футбольной жизни. Мы приехали в Одессу на матч с «Черноморцем», только что вошедшим в класс «А». На поле ко мне приставили защитника (его фамилию я теперь уж и не припомню), который совсем меня истерзал. Стоило мне прикоснуться к мячу, как я получал сильнейший удар по ногам. А однажды, когда мы вдвоем подпрыгнули, пытаясь достать головой высокий мяч, он изо всех сил стукнул меня локтем в живот и угодил в солнечное сплетение. Я упал. Некоторое время я не мог не то что подняться, я не мог даже вздохнуть. В боксе это называется нокаут. Подошел Стрельцов. Посмотрел на меня, на защитника.

— Сейчас я ему покажу,— и отошел.

Прошла минута — в оба они покинули поле. Стрельцова выгнал судья, защитника унесли...

Между прочим, против самого Стрельцова так действовали на поле очень часто. Защитники били его нещадно, били, как, наверное, никого другого. Но он не отвечал никогда. Не отвечал, если дело касалось его. А тут обидели его товарища...

Так мог ли я усомниться в Стрельцове?

А, оказывается, надо было усомниться: мы ведь столько лет знали друг друга...

Однажды он ночью исчез куда-то со сбора. И не один, а с молодым игроком, талантливым, но разболтанным парнем, который губил себя такими вот похождениями, пьянством. Ему едва перевалило за двадцать, а он играл уже со срывами, не мог часто дотянуть до конца матча — сил не хватало, задыхался. После этой отлучки я пробовал поговорить с парнем. Он ловчил, запирался, врал, но наконец признался: «Да, уходили, со Стрельцовым», Потом я пришел к Стрельцову.

— Ты ночью был здесь?

— Нет.

— А где?

— Уходил.

— С кем?

— Один.

— Ведь не один же.

— Один.

— Я знаю, с кем ты был.

— Я был один.

Он прекрасно понимал, что мне все известно. Понимал он и то, что я знаю: Стрельцов не из тех, кто пойдет на такое дело один, его надо соблазнить, уговорить. Понимал и стоял на своем.

И, конечно же, мысленно корил себя: «Обещал я Вальке, что помогать буду, а вот подвел. Нехорошо. Последний раз. Но не выдавать же парня».

И сколько их еще было, этих «последних разов»! Как же его назвать? Плохой товарищ? Нет, слабый человек. Сильный человек выбирает себе линию жизни и идет по ней. Стрельцова сбивал с пути любой толчок, а небывалый талант становился в эти минуты его самым главным врагом. Талант искупал все. Как бы склоняясь перед огромным талантом, его прощали тренеры, ему до поры до времени многое прощала жизнь. А когда наказывала, он не роптал, но и не умел делать выводов.

И он пропустил лучшие, самые плодотворные шесть лет, шесть «золотых» лет, когда футболист находится в расцвете сил. И он ушел, не доиграв: в один прекрасный день мышцы перестали держать его могучее, тяжелое тело, его стали мучить травмы, он перестал поспевать к мячу, перестал быть грозой для противников. Он ушел, не сделав всего, что мог бы при своем таланте, и не получив того полного удовлетворения, которое ждет лишь человека, отдавшего любимому делу всего себя без остатка.

Есть, знаете, у воспитателей подростков такой термин: «трудный ребенок». Это не порицание и не осуждение, это не значит «плохой ребенок». Это значит совсем другое: что к человеку нужен особый подход, возможно, особая терпеливость и внимательность воспитателей и всех окружающих. К числу таких — как бы это сказать поточнее — «трудных взрослых» или «трудных больших детей» относился и Стрельцов. Но мы — я имею в виду не только тренеров, но и нас, его товарищей по клубу, по сборной, просто друзей,— мы ничего этого не замечали. Все это заслонил для нас его огромный талант.

Он был звездой небывалой яркости, и для посторонних объяснение его поступков выглядело просто; они поставили этот знаменитый диагноз — «звездная болезнь».

А дело было гораздо сложней.

 

Литературная запись Евгения РУБИНА.

(«Юность», 1972)