Есть для меня отчасти и мистический
привкус в том, что пишу о Воронине в издание, значившее в судьбе его гораздо
больше, чем может показаться на беглый взгляд.
Он
был единственным из действующих игроков, кто ходил в редколлегию «Футбола», что
никому, пожалуй, не казалось странным — настолько соответствовал в общем
представлении Валерий своему образу, предложенному со страниц самого же еженедельника,
датированного первой половиной шестидесятых годов.
В эту
редакцию он пришел десятилетия спустя рано утром, никому не нужный и
неузнаваемый в толпе после увечий, полученных в автокатастрофе, — и на удивленный
вопрос молодого сотрудника «Советского спорта» Саши Владыкина, лично не знакомого
с великим футболистом, ответил, что пришел к Радчуку за снимком.
Над
столом ответственного секретаря Геннадия Иосифовича Радчука висела в рамке сильно
увеличенная фотография, где азартно раздосадованный, стройный и красивый, как молодой
Бог, Валерий Воронин в майке сборной пытается догнать схожего с негритянским спринтером
Пеле в белых, укрупняющих приземистую фигуру бразильских одеждах, уводящего от
него мяч внутренним разворотом стопы...
Он не
дождался Радчука — и тот потом удивлялся неурочному визиту: он ничего Валере не
обещал, снимок ему самому дорог. Тонкий человек Гена, великолепно относившийся
к Воронину, возможно, и не понял, что больному мозгу (а может быть, и душе) потребовалось
подтверждение былого величия, в которое все реже верило новое окружение. Мрачным,
похмельным утром прежняя жизнь казалась приснившейся...
Футбольная
слава Воронина начиналась и продолжалась — в непривычных для пуританских нравов
тогдашней страны масштабах — именно в «Футболе».
Инициатором,
как сказали бы сегодня, «раскрутки» оказался человек, воспитанный главной
партийной газетой «Правдой» в обычаях, казалось бы, исключающих подобное, — первый
редактор еженедельника Мартын Иванович Мержанов.
Мержанов
любил Воронина по-советски, эгоистически идеализируя, втискивая обожаемого
спортсмена в реально не существующие рамки придуманной в агитпропе морали. Мартын
Иванович мог, например, отстранить от работы с Валерием над статьей — кстати,
привлечение его к журналистике было бы разумным и обещающим, мыслил он о
футболе на редкость интересно — сотрудника редакции, простодушно обмолвившегося,
что выпили они с автором по рюмке коньяку. Редактор счел это клеветой.
В
любви мержановской к Воронину отчетливо проступает искренняя идеологизированность
— он видел в нем и убедительную антитезу зэку Эдуарду Стрельцову, которого
Мартын Иванович всерьез считал человеком аморальным, не желая вдаваться в
подробности.
Проявив
исключительное по тем временам вольнодумство в решении предъявить обществу советскую
футбольную звезду — при том, что понятие «звезда» и само слово по-прежнему оставались
в разряде буржуазных и для нас неприемлемых, — редактор «Футбола» оперировал
категориями «Огонька» (в «Огоньке» он тоже работал). Спортсмену, уже поездившему
по миру, предлагалось встать на уровень знатного стахановца. Между прочим,
момент, что Валерий Воронин футболист — и только, опускался. Выручало
метафизическое присутствие ЗИЛа, чьей командой было «Торпедо».
И до
сих пор я встречаю достаточно известных футболистов, считающих Воронина
фигурой, преувеличенной прессой. Но и они затрудняются назвать кого-либо
другого, кто бы лучше послужил натурой для подобного преувеличения.
...Как
игрок высшего класса он родился в суперклубе образца шестидесятого года,
возникшего в отечественном футболе как сенсация.
Казалось
бы, что же здесь неожиданного? «Торпедо» и в сезоне пятьдесят седьмого
дотянулось до серебряных медалей, и в финале Кубка пятьдесят восьмого года
оказалось в шаге, который подкатом в ноги спартаковский вратарь Валентин Ивакин
помешал сделать лидеру автозаводской команды Валентину Иванову, от победы. Но
сюрпризы с чьим-либо вторжением в привычный призерский расклад между московским
«Динамо» и «Спартаком», а в послевоенные годы и клубом Армии, случались и раньше.
Правда, происходило такое крайне редко — и не производило большого впечатления
на знатоков, не изменяло расстановки сил в футболе.
Однако
то, что произошло в шестидесятом, не с чем сравнить ни до, ни после. Факт
нового суперклуба значит больше, чем самая впечатляющая удача — «Торпедо»
выиграло и первенство, и Кубок.
Виктор
Александрович Маслов работал с небольшими перерывами в команде при автозаводе
пятнадцать лет. И очень котировался в кругу специалистов. Команду его отличал дух
своенравия, своеобразия. Но говорить о школе, подобной спартаковской или динамовской,
никто бы не стал. Появлялись время от времени
классные игроки, а иногда и выдающиеся, как Александр Пономарев или уже сходящий
Анатолий Акимов. Потом — в середине пятидесятых — вздрогнули и забились учащенно
сердца всех понимавших в футболе: (Маслов раскопал где-то гениальных молодых людей,
способных, когда в настроении, вдвоем, обыгрывать и «Спартак», и «Динамо»).
Немножко помучился с их, Иванова и Стрельцова, капризами, успев, однако,
инвестировать в них что-то факсимильное Константин Бесков, проработавший с «Торпедо»
полсезона и присоединив к ним замечательного московского грузина Славу
Метревели. Только в торпедовскую долгосрочность этих всеми признанных звезд
мало кто верил. Их манили, вербовали, насильно тащили в клубы с давними чемпионскими
традициями. И сдайся Стрельцов на милость ЦСКА или «Динамо», избежал бы он
наверняка несправедливого суда. Но вот не сдался — и на семь лет из футбола
исчез. От «Торпедо» же без него ничего и не ждали, а оно через год превратилось
в суперклуб — и не без влияния исчезнувшего.
Валерий
Воронин попал в «Торпедо» еще при Бескове. В справочниках ошибочно пишут, что
он занимался у Константина Ивановича в ФШМ. На самом деле Валерия привел к нему
отец, служивший вместе с Бесковым в армии, — тренер взял его в дубль шестнадцатилетним.
Тем не менее к вундеркиндам будущего игрока №1 страны в сезонах шестьдесят
четвертого — шестьдесят пятого годов и различных символических сборных ФИФА и
УЕФА не причислишь. Работа в дубле заняла у него практически четыре года — в
чемпионатах пятьдесят восьмого и пятьдесят девятого Он в общей сложности выходил
на поле за основной состав восемь раз. Однако замечу, что почти так же постепенно
прорезались все (кроме, естественно, Иванова с Метревели), кто составил
безошибочно подобранную Масловым колоду основного чемпионского состава. Забытые
ныне ветераны вряд ли превосходили масловских выдвиженцев и в предшествовавших сезонах,
но тренер дал молодым возможность сыграть в резервном варианте. А узнала друг
друга часть будущих чемпионов, образовываясь у Бескова в школе и в том же
дубле...
Прошло
с той поры без совсем малого сорок лет. Масса последующих футбольных
впечатлений, хлынувших на всех нас, впечатлений, к тому же растиражированных
телеэкраном и закрепленных в перенасыщенной памяти повторами видеозаписи,
должна бы, по идее, размыть, размагнитить эстетический экстаз, вызванный
торпедовской игрой, втянутой в уже плохо различимую давность.
Но
постоянно ловлю себя на том, что «Торпедо» - 60 (да и 61 — тоже) мне не с чем
сравнить. Энергии, облаченной в артистизм такого рода, я больше не встречал в
футболе. Не ощущал такой веселой, пижонской от молодой уверенности в себе
легкости раскрепощенного труда на поле. «Торпедо» никого не громило, не
подавляло, не терзало, а просто выглядело талантливее соперников во всем от
первой и до последней секунды игры, а не матча.
Это
была, ко всему прочему, и команда, состоявшая из тех, кто прошел университеты
Стрельцова, после которых ничего уже не страшно. И от Шустикова, и от Батанова,
и от Воронина я слышал, сколько узнали они про суть футбола, противодействуя в
спаррингах связке Иванов — Стрельцов.
И еще
об одной особенности той команды... Насмешливая вязь комбинационной игры,
присущая игрокам и торпедовской обороны, не могла генерироваться лишь тренерскими
установками. Не мог не выходить в составе мастер-мозговик, именуемый в советские
времена диспетчером, а в смутные — плеймейкером. Но в той торпедовской компании
я затрудняюсь его выделить... Позднее, когда чемпионский народ разбрелся по другим
компаниям, бросились в глаза метаморфозы, происшедшие с Метревели в Тбилиси, с
Геннадием Гусаровым в московском «Динамо» и даже в известной степени с
прозванным в честь беспризорника из кинофильма «Мустафой» Олегом Сергеевым —
стихийным и ломовым левым краем — когда сезон поиграл он за луганскую «Зарю». Торпедовские
форварды отошли назад для организации игры. А в шестидесятом — шестьдесят
первом (не хочу и шестьдесят второй год обижать, команда и в нем пыталась если
не жить, то играть, как при Маслове, хамски уволенном в шестьдесят первом за
серебряные награды и проигрыш финала Кубка) степень увлеченности общей игровой
идеей позволяла импровизировать каждому без страха не понять друг друга...
Пару полузащитников
Валерий Воронин — Николай Маношин отмечали особо. Воронина с Маношиным фотографировали
вдвоем для журнальных обложек. Кое-кто из гурманов отдавал технарю Николаю предпочтение.
Но истинным знатокам становилось все яснее, что торпедовская почва уходит из-под
ног этого популярного и, пожалуй, самого эффектного в исполнении приемов игрока
команды. Маношин, которого в футбольной школе звали «Гусь-2», предполагая, что заменит
он Игоря Нетто, неважно выглядел в оборонительной работе, и физически на целую игру
в фирменном темпе его не хватало. Реноме полузащиты поддерживалось неутомимостью
Бориса Батанова или иногда помощью Юрия Фалина (не выдержав конкуренции с Батановым,
Фалин вскоре перейдет в «Спартак», где станет игроком сборной). В «Торпедо» видели,
что неисчерпаемые возможности трудоголика на поле Воронина ставят его напарника
в невыгодное положение.
Конечно,
повторяю, Воронин-классик родом из «Торпедо» Маслова начала шестидесятых. Но уж
так получилось, что во всей футбольной красе проявил он себя в команде, укомплектованной
много хуже и при тренере, который мало чем мог помочь ему в дальнейшем совершенствовании.
Новый, крепкий тренер, торпедовский игрок-середняк пятидесятых Виктор Марьенко ревновал
команду к воронинскому лидерству меньше, чем к ивановскому. Тридцатилетний Иванов
уже дольше залечивал травмы и не мог мысленно не заглядывать в завершение карьеры
игрока и возможное начало тренерства. А от Валерия в его двадцать пять Марьенко
зависел каждодневно.
Трудоголизм
Воронина, без которого ослабевшему «Торпедо» никак было не обойтись в претензиях
на сохранение позиций в футбольном обществе, эстетике не противоречил — великолепные
внешние данные, вкус к игре и атлетический потенциал придавали всему, что делал
он на поле, по-скульптурному выразительную законченность. У него неизменным оставался
свой зритель, не обязательно при том сохранявший приверженность клубу «Торпедо»
вообще. За него теперь болели без всякой ведомственной верности, как некогда (и
вскоре снова) за Стрельцова или, с оговорками, за Иванова (к нему публика иногда
оказывалась несправедливо придирчивой в отсутствие Эдуарда, хотя для знатоков его
величие оставалось безусловным).
Я познакомился
с Валерием Ворониным летом шестьдесят четвертого года — и не могу забыть того рекламного
прямо-таки излучения не только от него, но и от всей их семьи: красотки жены Вали
и нарядного симпатяги сына Миши.
Глянцевых
журналов-таблоидов у нас еще не выпускали. Но в АПН, где я служил, некие аналоги
на заграницу издавались. И Воронин своей южной европеизированностью отвлекал фотографов
от кондовой отечественной натуры. Впрочем, он — одетый в ладно сидящие на его фигуре
импортные вещи, в меру словоохотливый, со склонностью хлестко, пусть и кому-то подражательно,
формулировать, с повадками скромного народного любимца, внимательный к прессе —
импонировал и пишущим журналистам, закомплексованным, но все-таки менее скованным
в материалах, предназначенных зарубежному читателю.
Единственно,
что машину футболист номер один не водил, лишая репортеров дежурно-звездных ракурсов.
Машиной Воронин обзавелся после лондонского чемпионата мира шестьдесят шестого.
И у «Волги» этой судьба ружья из чеховской драматургии — выстрелить в третьем акте.
Страшные останки разбитой машины — руль проломил крышу салона — зачем-то
привезли на торпедовскую дачу в Мячково, и там они долго валялись. И никто их не
сфотографировал — института папарацци у нас тогда не существовало.
За три
года до катастрофы на шоссе все мы стали свидетелями происшествия, смысл которого
для последовавшей спортивной жизни Воронина никто не захотел принимать во внимание.
Бразильцы
приехали в Москву летом шестьдесят пятого. До чемпионата в Лондоне был еще год,
и государственного значения вопреки советскому обыкновению результату матча не придавали.
Просто всем не терпелось взглянуть на Пеле. Но Воронин своему поединку с объявленным
королем футбола бразильцем не собирался придавать тренировочный характер. Он видел,
не исключено, в нем свой шанс на неофициальный титул. Упрекну ли я его в безоглядно
завышенной самооценке? Ни в коем разе. Он и выше головы не собирался прыгнуть. Он
верил в свой талант оборонца. И сугубо спортивный интерес испытывал к задаче выключить
Пеле из игры — себя, тем самым, лишив маневренного в ней участия, чем привык дорожить.
В плотной игре, в мужской борьбе с неудержимым бразильцем он не представлял ничего
невозможного для мастера класса, уважаемого им в себе.
Но ничего
из задуманного им не получилось. Москва увидела Пеле и не заметила никого из противостоящих
ему. Воронину, между прочим, тренеры и не вменяли в обязанность «приклеиться» к
форварду-легенде. Прикомандированный к защитным порядкам, он вместе с тем оставался
свободным при выборе позиции. Мог и не «трогать» Пеле, сославшись на другие заботы,
— у бразильцев было кого прикрывать. Воронин, однако, жаждал соперничества с темнокожим
королем — и никем иным. Участник чемпионата мира шестьдесят второго года в Чили,
он тем не менее не видел чемпиона в деле и настоящего представления о действительной
силе Пеле, как показала московская игра, не имел. И уступил ему в тех компонентах,
какие не вызывали сомнений до очной встречи с превзошедшей Воронина звездой.
Он жаждал
соперничества, а теперь мог жаждать реванша, сатисфакции на предстоящем чемпионате
— мотивация осталась. Но в глубине уязвленной футбольной души он уже не верил, что
станет вровень с Пеле, даже если выступит против него успешнее, — слишком уж глубоко
разбирался Воронин в игре. Его, похоже, не утешило и признание в конце сезона вновь
лучшим футболистом страны...
Осложненные
накануне отъезда в Лондон отношения с тренером Николаем Морозовым, когда место в
основном составе сборной — впервые за пять лет — ему не было гарантировано, отвлекли
Валерия от «мыслей о вечном». Конъюнктура требовала конкретных доказательств готовности
Воронина к чемпионату, что било по самолюбию профессионала, гордого знанием, как
и когда подводить себя к лучшей форме. Он переупрямил тренера — и как «персональщик»,
натравленный на венгерского и португальского фаворитов Альберта и Эйсебио, был на
высоте, и журналисты определили его в символическую сборную. Но ни Альберта, ни
Эйсебио Воронин ни за что не поставил бы на одну доску с Пеле. А сил душевных борьба
с тренером отняла у него неоправданно много. Оставшиеся силы, мне иногда кажется,
он отдал выдворению Морозова из тренеров «Торпедо», куда тот пришел отставленный
из сборной. На помощь назначенному не без воронинского содействия Валентину Иванову
Валерия уже не хватило... За сборную он выступал регулярно, вышел, наконец, в ее
составе вместе с возвращенным в футбол Эдуардом Стрельцовым — о чем мечтал года,
наверное, с пятьдесят восьмого. Но Стрельцов во второй половине шестидесятых разыгрался,
стал лучшим, по общему признанию, в клубе и в стране. И главное, выглядел свежее
Воронина, редко ошибавшегося, но и вдохновлявшегося редко.
Строго говоря, играть за клуб он вообще
не рвался, если появлялась возможность передохнуть, обязательно ею пользовался.
Тренер Иванов чувствовал, что Воронин не в порядке. И понимал, что средства вмешательства
тренерского в его жизнь крайне ограничены — Валентин Козьмич еще вчера сам был звездой.
Не знаю, думал ли погруженный в новые для себя заботы молодой тренер, как тесны
сейчас отравленному представлениями о перспективах равных ему по таланту иностранных
знаменитостей Воронину границы советской звезды, очерченные ему Мержановым и другими?
Позднее он говорил, что Валерий почувствовал свой потолок — и перестал к чему-либо
другому стремиться...
...Лето шестьдесят восьмого года,— лето катастрофы — и не могло
окончиться для него благополучно.
Он был
в очень плохом состоянии, в полном, что называется, «раздоре», в душевном раздоре
— даже трудно представить себе действующего спортсмена, выступающего на высшем уровне
и за сборную страны, такое с собой творящего.
Необычайное
нервное возбуждение, бессонница, таблетки от бессонницы, принимаемые горстями, —
и все равно потом ночи напролет кружение по городу, тайные и явные отлучки со сборов,
невозможность сколько-нибудь долго пробыть в одной компании, терпеть одного собеседника,
все люди вдруг раздражал и его, и все равно непрерывно тянуло на люди.
И — провал
в глубокий, обморочный сон за рулем «Волги». И — столкновение с автокраном на рассветном
шоссе...
Стрельцов
потом говорил: надо было отобрать у него ключи от машины. Дать ему выпить и уложить
— уложить спать. Отчисленный Якушиным со сборов национальной команды в Вишняках,
Воронин поехал в Мячково — занять денег у буфетчицы. Приезд все заметили, а момент
отъезда с дачи пропустили...
У чудом
спасенного врачами Валерия забрезжила жизненная цель, утерянная в преддверии катастрофы,
— сделать невозможное, чтобы выйти опять на поле. И в конце сезона шестьдесят девятого
Иванов нашел ему место в составе против московского «Динамо». И он даже забил гол,
выполняя штрафной удар, Яшину в те ворота, что под Восточной трибуной динамовского
стадиона. Но роскошь — играть Воронину лишь на «свободных мячах» — «Торпедо» тогдашнее
не могло себе позволить постоянно.
Гибель
в сорок пять лет (футбол для Воронина закончился, напомню, в тридцать) от удара
по голове возле Варшавских бань, где нашли его на рассвете (опять на рассвете) и
долго не могли опознать, не кажется ничем, кроме избавления.
Избавления
от бед и страданий, переносимых им с горькой гордостью, вовсе непонятной тем, кто
нагло смотрел на него свысока, насмехаясь над вынужденной воронинской слабостью,
— им-то откуда было знать, что Валерий умрет, но с привычками своими не расстанется.
Оскорбительную для себя реальность он старался игнорировать. Иногда, конечно, допинг
из прошлого бывал ему дозарезу нужен. И визит в «Футбол» к Радчуку ранним утром
— в самое опасное для Воронина время суток — подсознательное обращение к мемуарам,
так им и не написанным, хотя мыслей о футболе, разбрасываемых им, никем в пору неприкаянности
не выслушанным до конца, с болезненной щедростью, не на один бы том хватило...
В не столь
уж коротком ряду великих футбольных талантов России Валерий не занимает самую первую
строчку. И в «Торпедо» я не поставил бы его выше Стрельцова, Иванова, Александра
Пономарева. Но никого с такой естественностью не воспринимаешь звездой, как Воронина.
В том запрещенном нам в прежние времена толковании...
(«Футбол», №29, 1999)
